Эпоха XVII века – время рождения современных европейских ценностей

Бурыкина Н.Б. к.ф.н.,
учитель высшей категории

Для того, чтобы школьники научились анализировать исторические события, понимать процессы, происходящие в мире, необходимо раскрывать им каждую эпоху как порождение определенных взглядов на мир. При изучении обучающимися истории XVII века необходимо учителю исходить из того, что именно в эту эпоху родился современный мир. Понимание идей Нового времени приведет к пониманию событий Новейшего периода истории.

Рационализм XVII века – совершенно самостоятельная фаза в развитии европейского самосознания, обладающая своими неповторимыми особенностями в мировоззрении, общественном и культурном укладе, образном мышлении, характеризующаяся наступлением материализации духа на фоне победы рационализма. Новое Время мысленно обращается к древнеримским образцам республиканизма, героизма римлян, на этой почве вырастит классицизм. «Рационализация – это вытеснение из человеческого действия не способствующих достижению поставленной цели элементов, в первую очередь эмоций. Структура деятельности должна улучшаться за счет отбора наиболее эффективных и прямых средств исполнения так, чтобы поведение, в конце концов, совпало с ближайшим путем к цели. Схемы действия конструируются логикой не столько теоретически, сколько эмпирически, скрупулезным балансом затрат и доходов. Не случайно бухгалтерское сальдо – олицетворение и самый мощный инструмент буржуазного рассудка. Капитализм маленькими островками и вкраплениями существует издавна и повсеместно. Но экономическим строем он становится там, где навык подсчитывать и улучшать проникает в массу. Протестантство осеняет скрупулезность ореолом религиозно-моральной добродетели, так как обещает спасение только тем, кто успешен в делах» [[1]]. Это было время воцарения феодальной реакции и контрреформации, которая после Тридентского собора давила живую мысль во всех, не отпавших от католицизма, государствах.

Схоластические умонастроения средневековья увеличивали дистанцию между объектами мыслей и источником этих мыслей. Преодолению этого разрыва и должна была служить новая философия. Именно философия гуманизма стала тем мостом сближения человека с его «природой», которая теперь стала некоторым целым, имеющим свой антропный центр и периферию. Совершился переход от теоцентризма к антропоцентризму; истинно творческим началом бытия оказался не Бог, а человек. Ничто не дает человеку достоверности кроме разума: чувства и опыт обманчивы, выражается формулой – «мыслю, следовательно, существую». Рационалистический догматизм и математика Р. Декарта легли в основу академической идеологии и схему построения картины в классицизме. XVII век кладет конец той патриархальности жизненного уклада (и соответствующих такому укладу духовных представлений), которая существовала в средние века. Эти патриархальные черты были связаны с живучестью старых, восходящих к очень давним временам, обычаев и воззрений и выражались в неполной поглощенности человека формами государственности, классовых отношений, религиозными догмами – то есть во всем том, что позволило ему сохранить в себе нечто от «естественных» человеческих качеств, избежать полной своей закрепощенное санкциями свыше. В XVII веке торжествуют строгая государственная регламентация в абсолютистской державе зрелого типа и одновременно невидимые, нефиксированные официально, но столь же неотвратимые в своей безжалостности, законы буржуазного общества (примером может служить женитьба Рембрандта на аристократке, семья которой разорвала с ними отношения из-за неравного брака).

Соответственные перемены происходят и в общественном сознании. Человек, в недалеком прошлом мнивший себя хозяином своей воли и своих поступков, отныне оказывается в плену множества объективных обстоятельств. «Новый человеческий тип возник только тогда, когда он предстал как совокупность количественных характеристик, объединенных наподобие анкеты. Точные показатели возраста, роста, дохода, образования, интеллектуального уровня и т. д. создавали, с одной стороны, рационализированную личность, полезного работника, единицу управления и отчетности в бюрократических картотеках, с другой – предмет научных исследований и процедур» [[2]]. Еще недавно он видел себя центром мира и действовал согласно собственным побуждениям, теперь он только малая часть некоего обще­ственного целого, противостоять законам которого он бессилен (учение Т. Гоббса об общественном договоре – отдать свои права королю, на чем и вырастает абсолютная монархия, или Б. Спиноза, который определяет  свободу как осознанную необходимость). «Новоевропейский рассудок, возникнув, разделился надвое: на практический интеллект и рассуждающую фантазию» [[3]].

Именно теперь появляется некая непреодолимая преграда между личностью и обществом как причина их взаимного отчуждения – качество, которое в полной мере станет печальным достоянием более поздних этапов нового времени, но впервые во всей роковой неизбежности откры­вается мыслителю и художнику как раз в XVII веке. Так возникает трещина между личностью и миром, между отдельным человеком и общественной средой – диссонанс, ставший отныне неотъемлемым признаком эволюции общества. Правда, духовный конфликт между личностью и обществом можно было наблюдать и в прошлые времена, но теперь этот конфликт обретает несравненно более широкую форму, в той или иной мере, в разных аспектах, но, равно обязательно распространяясь на пред­ставителей различных социальных кругов, явление, которое Э. Фромм описывает в книге «Бегство от свободы». «Дисциплинирование человека карцером, розгами и шпицрутенами приходится на время мануфактурной промышленности и королевского абсолютизма, в том числе того, с рационализующими устремлениями, который называется просвещенным. В мануфактуре разделение труда следует еще за естественным разделением человеческих способностей. Один режет проволоку, другой заостряет конец, третий проделывает игольное ушко. Рабочий, вооруженный ручным инструментом, может развить свой навык до виртуозности. В таком производстве проявляются артистизм и специализация, которая вырастает из природных задатков. В мануфактурной кооперации связаны не просто операции, а живые люди, каждый из которых представляет отдельную операцию. Цель технологической организации – создать своего рода машину из живых людей. Но сделать это трудно, так как человек протестует против машинизации своего тела» [[4]]. Контролирующий сам себя индивид формируется и в быту. В Новое время европейское человечество повсеместно переходит от биологического «старого порядка» к индивидуализированному, гигиеническому образу жизни.

Ощущение фатальной неодолимости сил, стоящих вне человека, имеет своей оборотной стороной нарастание индивидуалистических тенденций, отъединение человека от окружающей его общественной среды, погруже­ние его в свой внутренний мир. Из представлений людей XVII века исчезает чувство своей личной сопричастности к происходящим в мире событиям эпохального порядка, между тем как их ренессансным предшественникам было присуще сознание своей неразрывной связи с переживаемым ими историческим сдвигом. В противовес возвеличиванию человека в ренессансном искусстве в мировосприятии XVII века утрачивается чувство безграничного могущества человека как личности, появляется сознание определенного предела его возможностей, поскольку теперь эти возможности должны быть соотнесены с реальными условиями его общественного бытия. Человек выступает в более «объективизированном» соотношении с конкретными об­стоятельствами его жизни и окружающей его среды, что обуславливает начало его бегства от себя. Этот решительный шаг к более трезвым оценкам, как и вообще нарас­тающая активность вторжения в реальность, и тесная связь с нею, ощу­тимы в XVII веке во всех сферах духовной культуры, и, прежде всего в науке. Постижение мира во всей его бесконечной сложности – будь то мир физический или мир социальный, то есть человеческое общество, – позволяет теперь с большей достоверностью определить соотнесенность между миром и человеком.

Как известно, именно Ренессанс открыл после многих столетий мистифицированного состояния человеческих знаний пути для подъема и развития подлинной науки. Но своего настоящего самоопределения наука достигла лишь в XVII веке. Этот век не утрачивает тенденции к синтезу в своих общих научных концепциях и в различных областях художественной деятель­ности, но теперь гораздо сильнее выражена тенденция расчленение всей сферы духовной культуры на ряд отдельных разделов, каждый из которых подвергается более углубленной и дифференцированной разработке. Наука четко отделяется от художественного творчества, а каждое из этих двух основных подразделений духовной культуры в свою очередь дробится на множество областей, которые в большей мере, чем прежде, обретают свою самостоятельную специфику.

Поворот от Возрождения к рационализму в мировоззрении и психологии людей – это переход от безграничной веры в человека, в его силу, энергию, волю, от представлений о гармонически организованном мире с героем-человеком в центре сначала к разочарованию, отчаянию или скепсису, трагическому диссонансу человека и мира, а затем и новому утверждению человека как частицы огромного, бесконечно разнообразного и подвижного мира. Человек как бы вновь обретает свое место, но уже не как средоточие мироздания, а в сложном соотношении со средой – природой, обществом, государством. Действия человека уже не воспринимаются как прямое выражение его воли, а как конечный результат многообразных внешних сил, перед которыми человек зачастую бессилен, и внутренних, борющихся между собой, – страстей, переживаний, чувств, общественного и государственного долга. Искусство обращается к античным сюжетам, которые рассказывают о героизме древних римлян в борьбе за республику (картина Н. Пуссена «Великодушие Сципиона»). Оно воспитывает гражданина, который погибает во имя государства, короля.

Возникновение нового понятия о человеке органически связано с новым взглядом на мироздание. Если эпоха Возрождения была открытием реального, земного мира как сферы бытия и деятельности человека, то человечеству XVII века открылась огромность, безграничность Вселенной. Человек увидел, что земля – не центр Вселенной, а одно из бесконечных небесных тел, затерянных среди множества миров (когда Джордано Бруно поведал им, что они не одни во Вселенной, ему этого простить не могли. Слишком трудно было с этим смириться, представить это). Но еще более важным, чем понятие о бесконечном многообразии, было открытие единства сущего, общих законов. В философии торжествует рационализм, вера в разум, анализ и эксперимент. Церковь теряет свои позиции: до сих пор церковь играла три важнейшие функции – объясняла мир (теперь это будет делать наука), осуществляла принцип разделения властей (эту функцию мыслители перенесут в государственный аппарат. Правда, пока еще в теории), несла нравственные каноны человеку. Человек увидел мир огромным и непонятным. Это его повергло в шок, и он больше не верил в свое всесилие. И он обратился к себе. Он начинает изучать себя, вглядываясь в свои черты лица (появляется искусство автопортрета), изучает свой характер (появляется роман как художественное произведение), изучает то место, где он живет (появляется пейзаж), зарождаются элементы психологии.

В XVII веке Разум, уничтоживший веру, должен создать ей замену. В основе всех религий лежит нечто общее – это естественное право, естественная религия, естественная мораль. Это общее называется здравым смыслом. Там, где господствует здравый смысл, рационализируется жизнь, нет места эмоциям, рождаются основы тоталитаризма. Именно в XVII веке появляется впервые идея изоляции «неправильных» людей. Если в средние века слепые, юродивые, калеки составляли колорит городов, то теперь их решено изолировать в специальные дома. Средневековые безумцы были людьми Божьими, нищие духом, которым открылось царствие небесное. Мудрость мира сего, если вспомнить апостола Павла, есть безумие перед Господом, соответственно, безумие в мире есть высшая мудрость. Теперь безумие становится преступлением.[[5]] Но средневековье считало безумных блаженными и почитало их святыми, общество прислушивалось к их словам. Именно на этом фоне возникают абсолютные монархии.

В. Иванов, говоря о трагедии Гамлета, показывает протест своеначальной личности против внешнего, хотя и добровольно признанного, императива. Но новая душа человечества, в его груди пустившая свой росток в старый мир, живет и движется уже не в той плоскости, что приводит к новому мироощущению. «Если бы он понял себя, то увидел бы, что не душа его “расколота”, а раскололись в ней прежние скрижали с начертаниями заповедей старого действия. Месть насильственно возложена на него, как неудобоносимое бремя; не действие само по себе невыносимо ему в акте мести, а заповедь древнего действия. Он мучится муками рождения: новое действие хочет в нем родиться, и не может. Он изменяет себе: губит свой темный, не сказавшийся порыв, и гибнет сам» [[6]].  В каждой трагедии этого времени явно или затаенно присутствует дух богоборства, замены идей в плане религиозного и вселенского самоопределения личности. Гамлет борется не с миром, а с тенями, – с тенью любимого отца, в нем – с собою другим, с собою древним. Не может побороть тени, или своего же двойника, и обращается на себя, на свое истинное я. Гамлет – жертва своего же я. В средние века категорический императив являлся в аспекте объективно-вселенском. Отныне он предстал духу в субъективно-вселенской своей ипостаси. Прежде человек знал, что должен поступать так, чтобы его действие совпадало с естественно желательной и им естественно признаваемой нормой всеобщего поведения; нравственность сводилась к заповеди: «как хотите, чтобы люди поступали с вами, так и вы поступайте с ними». Для новой души то же начало принимает уже иное обличие: действуй так, чтобы волевой мотив твоего действия совпадал с признаваемою тобою нормой всеобщего изволения. Только в таком истолковании, при таком посредничестве формальной этики психологическим моментом, заповедь долга может совпасть с заповедью любви («люби ближнего своего, как самого себя»): ибо здесь речь идет уже не о внешней норме, но о норме волевого устремления. Индивидуализму дан самою моралью царственный простор; личность провозглашена самоцелью, и провозглашено право каждой личности на значение самоцели. Служи духу, или твоему истинному я в себе, с тою верностью, какой ты желал бы от каждого в его служении духу, в нем обитающему и пусть различествуют пути служения и формы его: дух дышит, где хочет.

Таковы правые основы индивидуализма, они еще в гармонии с началом вселенским. Но страшна свобода, так как никто не поручатся, что она не сделает освободившегося отступником от целого, и что не заблудится он в пустыне своего отъединения (история покажет, что заблудится). И Гамлет колеблется у поворота на неизведанный, неисхоженный путь, и возвращается на путь старый и торный. За ним встанут другие, более смелые, и долго будут влачиться, блуждая и томясь духовною жаждой, по мрачной пустыне [[7]]. Этот образ колеблющегося Гамлета, не решившегося идти по новом пути, описанный В. Ивановым, похож на другой, уже из ХХ века, созданный Ф. Кафкой [[8]]. Культура XVII-XVIII века в Европе породила целую плеяду героев, на примере которых выросли европейцы многих поколений, которые строили современную Европу. С тех пор все, что истинно властвовало над думами людей, было лишь новым раскрытием того же индивидуализма. В мире прошли тени Дон-Жуана, Фауста, нового Прометея, Вертера, Карла Мора, Ренэ, Ланфреда, Чайльд-Гарольда, Лары – и стольких других, до новоявленного Заратустры. И индивидуализм не только не исчерпал своего пафоса, но притязает и в будущем стать последним словом наших исканий. В самом деле, разве свобода личности не понимается ныне в самом широком смысле как венец общественности[[9]] или концом социаьности (Ж. Бодрийяр).

К середине XVII века человек отказывается от себя и в смехе. Происходит огосударствление праздничной жизни, она становится парадной. Но с другой стороны – происходит бытовизация жизни. Праздник почти перестал быть второй жизнью народа. Карнавальное мироощущение и гротескная образность продолжают жить и передаваться как литературная традиция, как традиция ренессансной литературы. Формализация карнавальных образов позволила поставить перед культурой новые функции: она освещает вольность вымысла, сочетает разнородное и сближает далекое, помогает освобождению от господствующей точки зрения на мир, от всякой условности, от ходячих истин, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать относительность всего существующего и возможность иного миропонимания. По мере стабилизации абсолютизма и формирования официозности смех поднялся до самых верхов литературы и идеологии, чтобы оплодотворить их, а затем – по мере стабилизации абсолютизма – спуститься в низы жанровой иерархии, осесть в этих низах, оторваться от народных корней, измельчать, сузиться, выродиться. Некоторые формы гротеска начинают вырождаться в статическую характерность и узкий жанризм. Это вырождение связано со специфической ограниченностью буржуазного мировоззрения. Отпадает положительный полюс смеха.

Происходит механизация природы. «XVII век стал эпохой концепций, вдохновленных великим триумфом механики. Царица наук, казалось, давала всему, к чему прикасалась, четкий и ясный ответ, простое и доказуемое объяснение, открывала ранее невидимые, но вдруг “объективные” закономерности» [[10]]. Соответственно этому формируется иной тип творческой личности.

На смену прежним, во многом еще достаточно приблизительным представлениям о материальном мире приходят системы, базирующиеся на неуклонном стремлении к строгому количественному определению его параметров. Недаром во главе наук теперь стоит математика. Замечательные успехи в различных ее раз­делах, связанные с открытиями Декарта, Лейбница, Ньютона и многих иных ее представителей, не только создали необходимый аппарат для других наук, прежде всего, для физики и астрономии, но и содействовали также общей математизации мышления, оказав этим сильное влияние на систему взглядов ряда мыслителей и на способ изло­жения их идей. В физике главенствую­щие позиции в этот период занимает механика. Естественно, не меньшее значение новые данные науки имели для формирования мировоззрения людей того времени. Эволюция философии в этом столетии свидетельствует об отходе от стихийно–поэтических пред­ставлений эпохи Ренессанса к законченным системам, к четким построе­ниям, пытающимся дать строгое обоснование новым взглядам на мир, на человеческое общество, на законы мышления.