Лёнька-летчик или Прощеное воскресенье

Четверо по лавкам. Изба небольшая. Спят на полатях, на печке, а кому тесно – ложатся на полу или, по погоде, на сеновале. Мужа нет, вернее есть, да вернется ли с далеких заработков, и целый ли, – бог ведает. Еда впроголодь. Работа в недавно заведенном колхозе не дает разбогатеть. Вот тут и подумай – нужен ли пятый-то рот? 
Как избавиться от еще не рожденного, известно, да себя уродовать нет охоты, не ровен час, не вырастишь тех, что есть. Бабка-знахарка плохая стала, не взялась опустóшить – великоват срок. До больницы далеко, да и стыдновато как-то. Бригадир ведь тот еще насмешник – не отпустит сразу, покочевряжится. И одёжи теплой нет для зимней дороги, а ехать в райцентр на возу не один час, недолго и простыть. Боязно осиротить четверых разом. Куда ни кинь – всюду клин. Пробовала Марья надрываться работой до упаду, поднимала тяжеленные корыта и фляги, ворочала бревна – не помогло, только в спину вступило – неделю напрасно промучилась. И в бане парилась до одури, но бѐстолку. А мысли ходят по кругу и всё к ненужному будущему рту возвращаются. 
Русские бабы при нужде смекалистые. Надумала Марья ненужного-то вытряхнуть. Женский ум хитёр да приметлив. Рассудила просто: живот – что мешок, махни им как следует, да поддерни – пусто и будет. Надумать легко, да сделать не просто. Надо чтобы никто не видел странных для деревни прыжков не по возрасту, надо чтобы всё было естественно или как бы случайно. Срок же не позволял долго ждать подходящего случая. Как-то вечером баба решилась. После дойки, уже пóтемну забралась на сарай, села свесив ноги на край крыши и, перекрестившись, скользнула вниз. Упала, завалившись на бок, и прислушалась к себе. Болел ушибленный локоть. Опять влезла, теперь уж повыше и снова прыгнула. Ударилась коленом и аж лбом до земли достала. И опять ничего. Ну, думает, погоди. Отчаявшись, в третий раз полезла на самый конёк … 
Через двор Марьин бригадир Тимофей налаживал дверную петлю в хлеву, а его сын Сережка с верха стожка сбрасывал корове сена на ночь. Марьины упражнения привлекли его внимание. 
– Бать, а зачем тётка Марья с крыши сигат? 
– Как это? Куда? 
– Да вон, уж вдругорядь. Поглянь сам. 
Не поленившись, Тимофей взобрался наверх. Видит – Марья стоит на самом верху крыши и медленно крестится. 
– Вот шальная, вот дурёха то. 
И в крик: 
– Марья!! 
Она обернулась и медленно – болело ушибленное колено – спустилась по лестнице. Знать, сегодня не судьба, – подумала она. А с Тимохой они еще днем зло поругались из-за худой крыши в телятнике. Жаль, что он её увидел – подумает невесть что. Ну, теперь уж поздно жалеть. 
Тимофей не замедлил явиться к соседке, и сразу с укором: 
– Марья! Ты чего это удумала-то? Ну, поцапались утрось малость, ну вылетело в сердцах недоброе слово, с кем не бывает. Но рази ж можно себя с того жизни лишать? 
– Ага, буду я из-за твоего языка деток своих сиротить? Еще чего! 
– Чего ж тогда на крыше крестилась? 
– А молитва так доходчивее, к Богу ближе. И по лестнице лень слазить – вот и хотела, дура молодая, махнуть в сугроб. Тебя вот не спросила. И чего это я перед тобой отчитываюсь? Допросчик нашелся. Иди, давай. Считай, что помирились. 
Тимофей усмехнулся и, пообещав завтра же заделать прореху в телятнике, пошел к дому, недоверчиво покачивая головой. Подозрение о каких-то тайнах у него осталось, но вскоре забылось, потому как необъяснимых явлений в дальнейшей Марьиной жизни больше не наблюдалось. Помаялась она со своей нуждой, попробовала еще разок от лишнего будущего едока избавиться, но опять неудачно. Уж стала было его ненавидеть за цепкость, но одумавшись, махнула рукой: «А пускай! Чать, проживем как-нибудь». О том, что сын будет, наперед знала – не первенец же. Знала Марья, кто через неё на божий свет просится. 
Сынок родился здоровенький. Крикливый, правда, но нянек в семье хватало, и рос он, почитай что, сам собой. Поп нарёк Леонтием. Чуть подрос – определили в помощники, без дела сидеть не давали, да он больно-то и не увиливал. Рос работящим мужичком, к тому же, старший брат его стрóжил. И батька, когда бывал дома, не больно-то баловал. Братья сызмальства вместе и во дворе управлялись, и в поле. В деревне работа по силам каждому есть, только не ленись. Дубрава сразу за огородом начиналась, и речка вот она – просторная, да рыбная – домой с неё Лёнька без улова не приходил. Бывало, конечно, бедокурил, да кто ж без этого вырос? Учеба давалась ему легко. Читать, считать научился еще до школы, и стихи влёт запоминал. Благо дед его, Агафон, был тот еще грамотей и способного внука привечал. А в семилетку Лёнька бегал уж в соседнее село за семь километров и был там не последним учеником. 
Бог ли, судьба, распорядились так, что рос Леонтий стройным красивым пареньком с веселым нравом и, коли б не война, стал бы работящим заботливым мужиком. Как говориться, семье на радость, родителям в утешенье. А может, и в техникум бы подался, но в войну какая учеба? В сорок первом, в июле, первым набором Марьин муж и бригадир Тимофей ушли воевать. Через год отправился на фронт старший сын, а еще через год пришел и Ленькин черед. Тогда брали уже с разбором. Здорового паренька с семью классами направили в лётную школу и через положенный срок стали от него приходить письма с фронта. 
Беда Марьин дом не миновала – пришла похоронка на старшего сына – геройски погиб под Курском. И как-то сразу она поверила, что больше никогда его не увидит. Ревела в голос, конечно, но не одна она билась тогда в слезах. С того дня, как пришла недобрая весть о старшем сыне, в материнское сердце вцепилась когтями тревога за младшего, Лёньку, и не отпускала с тех пор ни на час. Дня не было без думки о нём. 
Еще до конца войны, в сорок четвертом, воротился домой без руки сосед Тимофей. Как водится, пришли односельчане – послушать фронтовика, поспрошать про своих, да в который уж раз облегчить душу слезой. 
Выпили «с возвращением», потом за тех, кто воюет и за тех, кто уже отвоевался. За скромным столом затянули сначала весело, потом пошли песни с грустью разлуки, с тоской ожидания, с надеждой на долгожданную встречу. Отвели душу. Марья вышла в сени и с тихими всхлипами стала молиться громким шепотом за мужа и за Леньку. За сына особенно – отмаливала свой несвершенный грех – когда хотела избавиться от него, как от ненужного. Сама не заметила, как заговорила вполголоса, потом потишела, успокоилась. 
Открыв дверь из сеней на улицу, увидела сидящего на приступках крыльца Тимофея. Присела рядом. Помолчали. Тимофей притушил окурок и, слегка улыбнувшись, произнес: 
– Не трясись Марья, придет твой Леонтий, не сгинет. Раз родная мать не уморила, значится он Богу люб и фашисту не по зубам. 
– Чего городишь-то, Тимоха? Чего придумал-то? Иль лишка хватанул? 
– Не, Марья, я не придумал, а тут вот только дотумкал. Ты ведь Леньку-то сгубить хотела. Ну, не Лёньку еще, а того, в утробе. 
Она обомлела, но виду не подала. 
– Чего мелешь-то? Спьяну что ли? 
– Нет, Марья, не спьяну. Я там (махнул рукой на запад) своё на десять лет вперед выпил. Вспомнил тогдашнюю-то твою сиганину. И я видел которую, и Сергунька мой. Видали, да не поняли. Я ведь всерьез подумал, что это ты над собой чего сделать хочешь. Потому и окликнул тебя, прибег и костерить начал. Чуял я, что-то не так, но по молодости невдомёк было, а погодя и вовсе о том забыл. 
Помолчали. 
– Лучше ничего не нашел вспомнить? 
– Да я бы и не вспомнил, кабы не курево. Дымлю себе, а с крыльца всё слышно, что в сенях сказывают. Вот и услыхал ненароком, как ты у Бога прощенья просила, да за сына молилась. Тоскуешь ведь. 
И уже смеясь, добавил: 
– Ну, надо же, Леонтий-то твой, еще не родился, а уж летать начал. Куда ж ему как не в лётчики? На роду, видать, написано было. Ладно, ничего я Марья не помню, сказывать никому не буду, да и вины твоей почитай что нет ни перед Богом, ни перед Лёнькой. Придет твой летун, жди. 
Муж воевал в разных войсках, лежал в госпиталях, закончил войну артиллеристом. Пришел домой полуоглохший, с медалью и с двумя осколками в груди. Можно сказать, приковылял, а все одно, рада душа – живой, есть к кому прислониться, хоть и работник-то теперь из него аховый. 
В сорок пятом у некоторых было целых три праздника. Когда войне конец объявили – первый праздник. Радостными слезами умылись ждущие матери и жены, но тревога грызла их сердца до следующих солдатских писем. Получив, смотрели быстрей на штемпель – когда было отправлено. Ведь похоронки приходили и после 9 мая. Вот уж было горе, так горе – вдвойне. От Лёньки долго не было весточки, Марья уж вся извелась, но в июле дождалась-таки от него письма – жив!! Второй праздник. А уж когда сама обняла сынка родимого – третий праздник. 
Лёнька вернулся домой в начале сорок шестого. Хоть обгорелый и дважды раненый, но легко, с руками, с ногами и вроде бы здоровый, только с сединой. С учебой и службой после войны у него не вышло – говорил правду там, где не надо бы. Поехал домой свою жизнь налаживать. Довоенной весёлости у него поубавилось, степеннее стал да рассудительней, но в работе и в разговоре еще горячий. Поначалу мать слегка робела при сыне, но скоро обвыкла. У мирного времени свои заботы. Жизнь пошла своим чередом. 
Марьиного мужа Бог прибрал рано. У нее еще были силы, но справляться с домом и домашним хозяйством с каждым годом становилось все труднее. Надорванное в войну здоровье стало подводить и её. Воду несет неполным ведром и то с отдыхом. Колхозная пенсия маленькая, но старого человека больше старит не нужда, а одиночество. 
Дочери, уехавшие в город одна учиться, а другая работать, обе вышли замуж, обе работали, и хоть мать не забывали, но приезжали нечасто за две с лишним сотни верст (по широкой реке летом ближе) даже звали жить в свои городские квартиры, но больше для порядка – самим было тесновато. Младшая дочь жила в соседнем селе, но не очень хорошо из-за мужниного уважения к водочке. Один только Лёнька жил там, где родился. Шоферил, бригадирствовал, женился. Звали в председатели – не пошел. Знал, что с его характером трудно будет ладить с начальством. Дом свой поставил. Правда, далековато от родительского, зато просторный и красовитый. Из окон вся река и заречные дали видны как на ладони. 
Леонтий заезжал к матери не каждый день, но и не раз в месяц. В помощи, в большой и малой, ни разу не отказал и не забывал, когда чего обещал. Иногда один бывал, иногда с женой или с кем из внуков. Марья к ним тоже захаживала. Сноха встречала добром, без угощения не отпускала. Доживать бы старой, сколько богом отпущено, да радоваться. Так-то оно так, вьюга зимой подвывает, в доме тепло, кошка под боком урчит. Спокойно на душе, но когда, бывает и не спиться. Крутятся в голове разные житейские мысли. Иногда Марье становилось страшно задним умом – а ну как не сохранись тогда Леонтий, может пришлось бы ей тогда в чужом дому старость коротать, и кто знает, как бы ей жилось. Лёнька же о таких материных мыслях и не подозревал. 
Хоть Тимофей и клялся молчать, но кто его знает, сболтнёт где ненароком или для смеху. Пока Бог миловал, но сама же Марья и не удержалась, открыла свою тайну. В феврале привез ей Леонтий из тарного цеха сосновые обрезки на дрова. Свалил, привычно перетаскал чурки под навес – все посуше будут – и зашел в дом перекусить. За обедом разговорились о довоенной жизни. Вспомнили и военное лихолетье. Поговорили о Леонтьевых сестрах, об их житье-бытье, о том, что крыша чуть протекает в оттепель и надо бы весной этот угол перекрыть. После чая сын засобирался домой – вечерело. А дело было в прощеное воскресенье. С разговора, с воспоминаний, Марью проняло до глубины души, кольнуло в сердце, и вдруг повалилась она Лёньке в ноги с всхлипом и причитанием: 
– Прости меня, сынок, дуру старую, ведь сгубить тебя хотела в голодное время, да Господь не позволил. 
Лёнька удивленно смотрел на мать и слушал её, не понимая, о чем речь. Поднял под руки, усадил на кровать, сам сел рядом на стул. 
– Ничего не пойму. Давай-ка, мама, сказывай толком. 
Марья со всхлипами и причитаниями кое-как «исповедовалась». Когда Лёнька уразумел суть материнских страданий, усмехнулся, сел рядом и приобнял её. 
– Во как! Жил, жил, да вдруг про себя самого новость узнал. 
И уже серьезней добавил: 
– Ладно тебе, мам, не виновать себя. Нашла из-за чего горевать. Мне тебя прощать не за что, да и незачем – Бог простит. Это мне надо прощенья просить. За гонор и дурь молодую, за то, что письма писал редко, да много еще за что. Меня скоро уж самого в деды запишут. Знаю я теперь, как вам с батей пришлось крутиться, чтобы пятерых прокормить да обиходить. Не бери в голову ерунду всякую, брось себя корить, здоровее будешь. Ты жива – и мне легче, и я не крайний. А то вон чего удумала – в ногах валяться – аж напугала. Значит, хорошо, что не всё, человеком задуманное, по его выходит. Ладно, пойду я, а то темно уж – скоро искать меня станут – обещался к ужину быть. 
После Лёнькиного ухода, проводив и перекрестив вслед своего летчика, прощеная Марья с тихой радостью в душе постояла у окна, поплакала лёгкой слезой. Вспомнила опять мужа, старшего сына и всю свою нелёгкую, но и не плохую, в общем-то, жизнь.